Чудесное лето - Страница 11

Опанас волы пас,
Катерина – бычки…
Пострывай, не втикай,
Куплю черевички.

Это птичница распелась. А индюк-дурак все время перебивал и лопотал по-турецки что-то свое, несуразное, назойливое. Было очень смешно, но матросский опорок все так же сердито шлепал по полу: Игнатий Савельич был недоволен.

В окне показалась светлая кудлатая голова мальчика.

– Игнатий Савельич! Вы спите?

Матрос вскинул ноги и грузно сел на койку.

– Отдыхал. Сигайте в окно… Что ж так через стенку разговаривать.

Хмурые морщинки сбежали со лба, он любил мальчика и во всякое время был ему рад.

Пивная бутылка, словно сбитая кегля, стукнулась под маленькой пяткой о пол. Игорь сел у окна верхом на табурет и внимательно, в который уж раз, осмотрел матросскую комнату.

– Когда ж вы себе, Игнатий Савельич, морскую койку подвесите?

– Крючки не выдержат. Кирпич вещь хрупкая. Никак невозможно.

Игорь огорченно покачал головой. Он все заботился, чтобы матрос наладил свою жизнь по-настоящему. Что ж ему на сухопутной постели валяться…

– А я вам компас принес.

Он протянул на ладони маленький круглый брелок.

– Вот спасибо. Теперь, значит, я совсем обеспечен. Где достали?

– В пенале нашел. Я его еще в Париже на фуаре купил. Вам пригодится, да? Он совсем-совсем правильный. Только встряхивать его надо. Как термометр.

– Пригодится, спасибо. Что ж, давайте чай пить, Игорь Иванович… Только насчет кипятка заминка…

– Да ведь на кухне полный бак.

– В том и суть, что у меня по кухне с новой кухаркой авария вышла.

Матрос поморщился и яростно провел ладонью по своим, ежиком торчащим, бурым волосам.

– Я ей французским языком, вежливо говорю: «Пожалуйте, мамзель, еще тарелку борща». Молчит и глаза, как, извините, у акулы. «Борща, говорю, еще пожалуйте. Консоме руж, – рюсс! Компрене?» А она как окрысится… «Да что же это! Да вы две тарелки уже выхлебали! Другие уже сладкое едят, а я с вашим борщом возиться буду?» Фырк, фырк… Швырнула при всем персонале тарелку на ларь и ко мне спиной, будто я не человек, а шпанская муха… Разве это порядок?

– Вы, Игнатий Савельич, с женщинами лучше не связывайтесь. Хотите, я вам завтра свою котлетку оставлю?

– Спасибо, Игорь Иванович. Питайтесь сами, вы ж малокровный. Что ж я младенца обижать буду… «Вы, говорю, мамзель, здесь еще и двух недель не прожили. Кто вам с огорода сверх пропорции клубнику приносит? Кто вас обучил русский консоме руж готовить? Забыли-с? А вам третьей тарелки жалко… Не ваше – хозяйское!» А она мне на эти слова язык показала… Язык, понимаете! Рушник на стол швырнула и с треском в свою каморку ушла. Да у меня четыре медали: станиславская, анненская, две георгиевских, – и не то что язык, пальца мне никто не показывал… Чертовка такая сухопарая!

– Марку я вам еще принес, Добровольного Флота, – робко вставил Игорь, чтобы отвлечь матроса от его огорчительной истории.

– Спасибо. Вещь редкая. А на кухню, хоть на куски режьте, и носа больше не покажу. Пусть сама салат с огорода в переднике носит. Баста!

– Вы не сердитесь, Игнатий Савельич. За кипятком я сам сбегаю. Хорошо?

Звякнул чайник, ноги мальчика перелетели через подоконник и скрылись за кустами.

Морской фельдшер медленно вытер полотенцем побагровевшую шею, лицо. Даже волосы вытер. Вздохнул и тяжело фыркнул, точно из-под воды вынырнул.

Через минуту тем же прямым сообщением Игорь вскочил в окно и бережно поставил чайник на стол.

Матрос уже успокоился и аккуратно расставлял на белой клеенке стаканы – бокалы из-под горчицы, баночку с вареньем, молодой редис и прочее угощение.

Долго и мирно большой и малый пили чай вприкуску, с присвистом втягивая горячую влагу из блюдечек: эту манеру Игорь с удовольствием перенял от матроса.

– Кружовенное варенье берите, Игорь Иванович.

– Сами варили?

– Самолично. Нет лучше фрухта. В парке здешнем айва растет, деревянное яблоко. Тоже на варенье идет. Несуразная вещь – язык вяжет… Один тани́н, можно сказать.

– Что такое танин?

– Вяжущий порошок. В полосканье кладут.

– Во флоте чай матросам давали?

– Обязательно. Сигнал такой на боцманской дудке в шесть утра высвистывали: «Вставать, койки вязать, чай пить!»

– Посвищите!

Матрос посвистал.

– А на обед другой сигнал был, веселый:

Бери ложку,
Бери бак!
Хлеба нету, —
Беги так…

– Разве хлеба не было?

– Сколько хочешь… Это матросы в шутку такие стишки сочинили.

Мальчик прислушался: муха на спиральной бумажке опять запищала.

– Можно ее отлепить, Игнатий Савельич? Ведь она мучается…

– Валяйте. Пусть живет, Господь с ней.

Игорь отодрал осторожно муху, обмыл ее в простывшей капле чая и положил на окно. «Ишь ты, поползла! Лети, мушка, на чердак… Солнца нету – сохни так!»

Фельдшер ухмыльнулся и ласковой шершавой ладонью прикоснулся к маленькой кудлатой голове.

– Правильно!.. Теперь, стало быть, и покурить можно.

Он свернул из курчавого темного табака папироску, затянулся и пустил в потемневшее окно серое колечко. С птичьего двора не доносилось ни звука. Парк молчал. Над капустой за палисадником дымился сиреневый туман.

– Был еще у нас, Игорь Иванович, на крейсере такой случай… – тихим баском начал матрос. – Плавали мы под Архангельском в Белом море… Помор один знакомый команде в презент белого медвежонка привез, командир разрешил. Утешный зверь был, вроде вас, извините, ростом. Бродил по палубе, никто его не забижал, конечно. Очень даже все обожали. Шваброй, бывало, палубу трут, а он, стервец, как собачка, швабру зубами хватает. Пил-ел с нами, водочку очень любил, все чарки вылизывал; рыбой сырой брюхо набьет и растянется на баке, как коврик, лапы распластавши. Одним словом, добрались мы до Либавы. Стоим на рейде, приводим себя в порядок. Как-то после ужина глянули на медвежонка – что за оказия! Стонет, урчит, по палубе катается, лапами себя по животу скребет. Собрались мы кольцом: «Вась-Вась!» Васькой его звали. А он никакого внимания. Еще пуще ревет… Двинулся я было в кают-компанию доктору нашему доложить, потому господа офицеры тоже нашего Ваську обожали. Чтоб диагноз болезни определил. И в ту же минуту медведь наш за борт! Только пена столбом.